Сергей Бирюков. Перевернутый квадрат

Независимая газета. – 1991. – 24 декабря.

ПЕРЕВЕРНУТЫЙ КВАДРАТ

1991-й – год-оборотка: читайте туда и обратно

Сергей Бирюков,
руководитель Академии зауми (Тамбов)

Как любил повторять один провинциальный режиссер: «Ничто не ново под луной». Оборотка-палиндром – характерное явление эпохи маньеризма и барокко – столь же характерно для эпохи авангарда. Расстояние в три с лишним веха преодолевается в три секунды. Барокко пришло на смену маньеризму, пишется в ученых трудях. Но на самом деле маньеризм, конечно, остался. Просто каждый раз его не узнавали в лицо и давали ему другие имена. В XX веке маньеризм получил но: се имя «модлр-ням», передовой линией которого стал авангардизм. Вот мы и подошли к этому слову-эмблеме, особенно полюбившемуся русскому уху. Правда, у нас говорят – авангард, «изм» отсекают. Но зато называют авангардом все подряд.

Между тем авангардное искусство имеет ряд существенных отличительных признаков. И в первую очередь – это искусство преодоления. Преодоления линейности, однонаправленности движения времени и пространства. Преодоления непостижимого непостижимым. В сфере практики – преодоление инерционных приемов или их обострение.

Если мы обратимся к истории русского литературного авангарда, то увидим, что каждый из периодов связан с преодолением. Как только происходил отказ от преодоления, авангардизм кончался. Первый период: примерно с 1908–1910 годов до середины 20-х, когда выступили, оформились и затем завершились различные футуристические группировки, а вслед за ними и группа конструктивистов, преодолевавшая, в частности, практику футуристов. Второй период: середина 20-х – конец 30-х. когда действовали обэриуты, почти ничего не успевшие напечатать и уничтоженные насильственным путем. Третий период: 50–80-е годы, когда уже не группы, а отдельные поэты стали развивать некоторые принципы классического авангарда, то есть работать в традиция, при этом отказываясь от максималистских социальных претензий я во многих случаях наращивая метафизическое начало авангарда.

История русского авангарда усилиями считанных энтузиастов у нас в стране только начинает приоткрываться, И это тоже одна из его особенностей – даже история в подполье. До сих пор не издан весь корпус творений наиболее известных авторов. «Русские десять лет меня побивали каменьями», – писал незадолго до смерти Хлебников. Если бы десять! А то все 80. О Хлебникове первая у нас объемная сугубо научная работа без сослагательных и извинительных слов вышла лишь в 1983 году (В.П. Григорьев «Грамматика идеостиля»), а его творения только начинают издаваться (после 1585). Маяковский был почти полностью заблокирован шкрабовским литературоведением, что дало Ю. Карабчиевскому повод на свой манер его «воскресить». А. Крученых, достаточно успешно эпатировавший публику в молодые годы и по ошибке принявший октябрьскую революцию за поэтическую, впоследствии был превращен в страшилку, которой пугали и продолжают пугать советский «творческий молодняк». Трагический шепот Елены Гуро до сих пор слышен только в западных славистских кругах да среди нескольких особо внимательных к «иному» письму российских литераторов. Божидар покончил с собой в 1914 году, а Василиск Гнедое умер в 1978-м, но они воскресли в один день, когда в 83-м Геннадий Айги републиковал их стихи в журнале «В мире книг». Даже журнальный Василий Каменский явился в своем истинном обличье только в прошлом году. Это в Париже кому-то нужен Илья Зданевич (Ильязд), в Принстоне – Алексей Николаевич Чичерин, а я Болонье – Игорь Терентьев. У нас же тут всего полно. Вон томик Хармса вышел, вот несколько публикаций Александра Введенского да две, что ли, Игоря Бехтерева – живого! Если и можно говорить о выходящей из подполья истории авангарда, то лишь об истории, относящейся к изобразительному авангарду, да и тут до полноты еще очень далеко.

Можно бы посчитать такую ситуацию едва ли не благом: концентрация авангарда за пределами печатного станка и средств кассовой информации принесла ему и пользу, он не был размазан по страницам журналов, как уже размазан серебряный век, а также неоклассика зарубежья; сейчас то же самое происходит с андерграундом, которому выход на свет вообще противопоказан, а респектабельность тем более. Но, с другой стороны, длительное нахождение внутри себя приводит к съеданию собственных ресурсов, к самоповторам и нежелательному дублированию, а в более широких масштабах – к изобретению велосипедов. Вот почему, я считаю необходимым говорить об Академии Авангарда. К этому взывает и понимание авангарда как стилевого направления. Обсуждение вопроса о правомерности этого направления столь же «своевременно», как если бы мы взялись сейчас обсуждать правомерность классицизма, или романтизма, или, не дай Бог, реализма. Сам собой отпадает и школьный вопрос о новаторстве авангарда по отношению к какой-то иной системе, другое дело – традиции и новаторство в самом авангарде и даже в пределах творческой системы одного художника.

Уникальность ситуации, как это почти всегда бывает с авангардом, в том, что Академия и академики уже есть. Разве что кет специального помещения, ставок и персональных машин. Но речь о них и не идет. Речь об академических разработках, которые ведут сами поэты, причем некоторые из них буквально удваиваются как люди, это может происходить и с удваиванием имен (Анна Таршис – Ры Никонова, Сергей Сигов – Сергей Сигей) и без удваивания. Возможно, что удваивание имен дает некий прорыв в решении множественности задач. О том же, что задач великое множество, может сказать опыт каждого, кто хоть раз сталкивался с проблемами авангарда. Я уже говорил об общих, но не более раскрыты и частные, то есть внутренне определяющие. Только что напечатана написанная в 1986 году «Кааба абстракции» Анны Таршис, в которой впервые дан обзор приемов, использующихся в заумных и абстрактных текстах. Но эта работа практически недоступна: сборник «Литература после живописи», вышедший под грифом «Ученых записок» отдела живописи и графики Ейского историко-краеведческого музея, имеет тираж 300 штук. Я бы вообще не говорил о таких несерьезных вещах, как тираж, если бы не было любителей тиражировать какую-нибудь байку то о «ненормальном» Хлебникове, то о «ничего не писавшем» Гнедове. С другой стороны, согласиться, что 400 тысяч, а тем более миллион тиража больше трехсот штук, можно только гипотетически. Ибо первая же строка «Таблицы умножения» Владимира Казакова (1938–1988), еще в 1978 году изданной немецким славистом Вольфганом Казаком, читается так: «17=4×22». Г. Адамович был прав лишь для себя, когда писал, что «никакая относительность… поэзии не задевает». Только что еще один удвоенный человек – Борис Констриктор из Херсона – написал скромно: «И как знать, не придется ли еще миллионам так же обживать заумь, как давным-давно это проделал Тертуллиан. Credo, qua absurdum».

И вот, шевеля губами в знак великой солидарности с человеческим родом, впадаешь в небывалый оптимизм. Еще не все потеряно, хотя слово «Академия» было узурпировано вохровцами от искусства, хотя квадрат был перевернут, а «новое зрение» испорчено напряженным вглядыванием в темень. Даже если ночь останется, у нас есть теперь рама по размеру которой мы можем вырезать из ночи квадрат и тем ограничить свое пространство, пространство искусства. А когда вырезаешь кусок ночи, остается дыра – и вот уже слышнее и слышнее фоническая музыка зауми.