Евгений Степанов. Василий Аксенов: «Привет, господа!»

Советский цирк. – ? – 7 декабря (№ 49).

ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ:
«ПРИВЕТ, ГОСПОДА!»

…И вот чудо свершилось: неотразимый крамольный проник, любимец студенчества, интеллигенции, ворвавшийся в литературу замечательными романами и повестями в годы «оттепели», эмигрировавший в США в архизастойном 1980 году Василий Аксенов снова на Родине. По приглашению американского посла. И точно в его заокеанских радиопередачах, мы снова слышим приветственные слова: «Привет, господа!»

Надо ли говорить, как тяжело, было попасть на встречи Аксенова с неисчезающими поклонниками его искрометного, оптимистического таланта. А встреч-то и состоялось только в американском посольстве, нескольких редакциях, да в Центральном Доме архитектора. Но если ты воспитывался на «Затоваренной бочкотаре» и «Коллегах» (вот уж спасибо старым отцовским подшивкам «Юности»), если ты, подражая героям «Звездного билета», уезжал в романтическом семнадцатилетнем возрасте на несколько лет из теплой и сытой (тогда) Москвы, то. конечно, не поговорить с выдающимся писателем, не проникнуть на его выступления, ты бы не смог. И мы встретились с Аксеновым и поговорили! К сожалению, очень мало, бегло, почти на ходу, но Василий Павлович любезно предоставил мне приятное право опубликовать текст его выступления в ЦДА, где он, в частности, отвечал и на вопросы «Советского цирка».

– Кто покупает книги на Западе: интеллигенция или неэлитарный слой населения?

– Да в том-то и дело, что простой народ. Завет Ленина «Искусство принадлежит народу» сбывается именно в Штатах, а не здесь, где доступ к хорошим дефицитным изданиям открыт лишь группе людей.

– Василий Павлович, литература на Западе – это только выгодный бизнес, и все?

– Нет, вы не правы. Есть множество некоммерческих – универсальных – издательств, которые не ищут особой материальной выгоды, служат за высокую идею, платят очень маленькие гонорары (или вовсе не платят), но печатают книги не на потребу. Можно также всегда издать и за свой счет. С бумагой трудностей в США нет.

– Итак, полная свобода творчества… Такое чувство, что вы, дорвавшись до нее, даже немного переборщили… Вот активно включаете в свои новые книги матерные выражения.

– Я считаю, что мат заслуживает внимания, не прославления, но внимания! Это определенное богатство нашего языка. Он очень разнообразен, изощрен, в нем столько изыска, сексуальных поворотов! В отличие от матерщины иных народов. Немецкий мат, например, имеет только анальные характеристики… А вот наш!

– Вам не стыдно пропагандировать похабщину?

– Извините, я понимаю, что для утонченного русского уха… скабрезности слышать в диковинку. Мы этого никогда не слышали… А если серьезно, я тоже думаю, что мы, оказавшись на Западе, опьяненные полной свободой, немного перестарались, переборщили с матом. Ну, сами понимаете: никакого контроля, делай, что хочешь, вот мы и повалили во всю ивановскую. Но это не значит, что я отрицаю теперь возможность употребления мата. Я считаю, что он имеет полное право на существование в литературном произведении, когда это пластически, творчески оправданно, обусловлено контекстом. Словом, здесь необходимо чувство меры.

–А как вы там обходитесь без наших, советских цензоров?

–Знаете, я никогда о них всерьез не думал, они думали за меня. Я считал и считаю, что есть только один цензор – цензура собственного вкуса и чувства меры. Конечно, здесь, когда я писал свои книжки, моя рука иногда останавливалась, и я говорил сам себе: «Зачем я пишу, ведь это все равно не пропустят». Но, понимаете, их дело не пропустить, а мое дело все же написать! На Западе тоже есть трудности с цензурой. Цензурой иного характера. Там все время испытываешь жажду коммерческого успеха. И из-под этого гнета очень тяжело выбраться. Мечтая захватить как можно больше читателей своим романом, чтобы больше продать экземпляров, невольно можешь пойти на поводу у читателя. Вот этот гнет пострашней, пожалуй, советской цензуры, ибо уж очень приличные деньги в Штатах предлагают тебе за душу. И я это очень хорошо понимаю и стараюсь не коммерциализироваться как писатель. Очень стараюсь. Но сознательно уйти от сладкой и горькой одновременно обязанности писать то, что хочет читатель, очень тяжело. Хотя и находятся такие редкие смельчаки. Я знал одного. «Что вы пишите?» – спросил я его однажды – «Бестселлеры, – ответил он, – только их никто не покупает!»

– Какие ваши произведения вам самому нравятся больше всего?

– «Бумажный пейзаж» и «Затоваренная бочкотара». Когда я их писал, испытывал колоссальное наслаждение.

– Что вы думаете о Солженицыне?

– К Александру Исаевичу я отношусь с великим уважением, очень люблю его прозу, считаю то, что он сделал в русской литературе, – титанический труд. Этот человек вне критики. Так считаю я, так мне говорила и моя мама. Я знаю, конечно, что сейчас грязные, черносотенные силы пытаются представить его своим знаменем, но я абсолютно уверен: он не разделяет фашистских взглядов этих людей, в частности, своего бывшего (настоящего?) друга Шафаревича, который, разработав свою мерзкую теорию о малом народе, дает теоретическую базу для большого мордобоя. Мне бы очень хотелось, чтобы Александр Исаевич высказался по этому поводу.

– А что вы не поделили с Виталием Коротичем? Однажды он, как будто бы, сказал, что ни за что не подал бы руки эмигранту Аксенову?

– Тут вопрос вот в чем: когда это было сказано? Если полтора-два года назад, тогда я понимаю, почему он не хотел пожимать мне руки. Ведь не было директивы! Может быть, он невзлюбил меня и за то, что когда-то я высмеял его за безобразную (и по содержанию, и по стилю) книгу «Лицо ненависти», где он облил помоями Америку. Но, знаете, я бы пожал руку Коротичу, хотя бы за то, что он делает прекрасный, действительно интересный журнал, каждым номером прорубающий новую границу гласности. Честь ему за это и хвала! (По сведениям редакции «СЦ» В. Коротич и В. Аксенов выяснили свои отношения и пожали друг другу руки).

– А как вы относитесь к «Нашему современнику», «Молодой гвардии»?

– Летом, на каникулах в Европе я прочел несколько выпусков «Нашего современника». И был поражен страшнейшим сосредоточием этих людей на одной – еврейской – теме. Неужели в России больше не о чем говорить?! Но, наверное, и такой журнал нужен. Раз он есть, значит выражает настроения определенной группы людей. Общество знает эти настроения. Хуже будет, если эти люди лишатся своей трибуны и будут выражать свои взгляды иными способами… Так что, ничего страшного в «Нашем современнике» нет. Вон в Израиле даже «Майн Кампф» издали

– Вы начинали в «Юности». Что вы думаете о сегодняшнем лице этого журнала?

– «Юность» меня сейчас потрясает. Раньше – несмотря на все наши маленькие крамолы – героями журнала были бодрые комсомолки, лыжники, пловцы, аквалангисты. Сейчас, открываю, а там Бердяев, Соловьев, мемуары Галины Вишневской… Я поражен!

– Вы, наверное, читаете и «Советскую культуру», которой сейчас руководит ваш давний знакомый Алберт Беляев?

– Да, говорят, газета стала интересная, перестроечная. И сам Альберт Андреевич ловко и быстро перестроился. А раньше он был, если не ошибаюсь, заместителем начальника отдела культуры ЦК КПСС и фактически главным начальником русской литературы (куда уж там Георгию Маркову, работавшему в то время первым секретарем СП СССР). Решения – любые – принимал Альберт Андреевич. Мы с ним несколько раз общались, и он ко мне относился не очень хорошо. Не разрешал мне ездить (хозяин!) никуда. Однажды у нас состоялся примерно такой диалог (может быть, я запамятовал детали, но суть помню хорошо):
– Почему вы меня не отпускаете в экспедицию по Тихому океану, куда меня пригласили океанографы?
– Потому что там сейчас очень сложная идеологическая обстановка.
– А почему в Польшу нельзя?
– Если мы вас сейчас туда отпустим, Запад подумает, что у нас что-то изменилось, а мы не хотим, чтобы у них создавалось ложное впечатление.
– А в Америку можно? Меня активно приглашает Калифорнийский университет.
– Если вы туда поедете, нам в свою очередь навяжут полковника ЦРУ.
– Но где же логика: вы-то меня им не навязываете в виде полковника своего ЦРУ, вы же, наоборот, не хотите, чтобы я туда ехал.
Но где же было искать логики! Так мы и не договорились с Беляевым. Но я не отступил, пошел в СП СССР, устроил там весьма театральную истерику.
– Я вам не крепостной Альберта Беляева, – кричал я.
И, как ни странно, подействовало. Отпустили… в экспедицию. А потом моему примеру последовала и Белла Ахмадулина. Ее тоже куда-то не пускали, она пришла в Союз и тоже закричала:
– Я вам не крепостная девка Альберта Беляева!
И ее тоже отпустили.

– Как же вы сейчас без Союза писателей?

– Да ничего, обхожусь. А что касается Альберта Андреевича, так его я вывел в «Бумажном пейзаже» под именем Булыжник – Оружие Пролетариата.

– А в романе «Скажи: «Изюм» вывели Андрея Вознесенского?

– Нет, – я не его имел в виду. Там все образы собирательные, кроме одного. Фотий Феклович Клизмецов – это Феликс Феодосьевич Кузнецов, нынешний директор ИМЛИ. Тоже, кстати, любопытный человек. Он как-то приезжал в Вашингтон, выступал там (я не ходил, но мне рассказывали) и сделал прелюбопытное сообщение об альманахе «Метрополь»:
– Мы очень хотели издать альманах, все для этого сделали. Ну, а Аксенов переправил его за границу, а потом и сам сбежал. Все из-за этого и рухнуло.
Вот такой славный человек, я его обожаю!

– Кого можно прощать из «прорабов застоя», кого нельзя?

– Да всех надо, по идее, прощать, не мне, как говорится, решать. Да судить-то никого не хочется. Но при всей моей христианской вселюбви к шуткам, человека, который на партийном собрании требовал моего расстрела, мне простить трудновато. Хотя что ему до этого!

– «Скажи: «Изюм» – это история «Метрополя»?

– История его ухудшения. Союзом писателей, Московской писательской организацией (которой, тогда руководил Кузнецов) и другими инстанциями.

– Расскажите поподробнее о том, как вы работали над этим романом.

– Я начал его писать сразу после моего отъезда. В Мичигане, где мы сняли маленькую квартирку. Конечно, я как романист не мог не использовать эгоистически жизненный материал, который дала история с «Метрополем». Но я не хотел быть просто фактографом Я искал путей, чтобы избежать сходств, аналогий, узнаваний… Первое, что мне пришло в голову: я не должен писать роман о писателях. И решил написать о фотографах. Но, конечно, это метафорические, ненастоящие, так сказать, фотографы. Но – и фотографы тоже, потому что я влез в это дело с головой, изучил специальные книжки, и даже недавне получил письмо от президента Американской ассоциации фотографов, которые уже считают меня своим человеком и просят выступить на их собрании. Я согласился, чтобы не разочаровать людей, хотя снимать, честное слово, до сих пор не очень умею, пользуюсь только хитроумным автоматическим аппаратом, который сам снимает, даже думать не надо, только на кнопочку нажимай!

– Вот вы говорите, что персонажи этого романа вымышленные, но такое ощущение, что они как будто бы и реальные…

– Я понимаю, о чем вы говорите. Вот Андрей Вознесенский на меня даже обиделся. Когда роман вышел, Андрей находился в Нью-Йорке. Он позвонил мне и сказал:
– Ты в самом деле описал меня в этом романе? Весь Нью-Йорк об этом говорит!
Нет, это не ты.
– Все равно сделай что-нибудь, чтобы надо мной не смеялись!
– Что же я могу сделать, когда роман уже вышел?
– Ну, скажи им, что это не я!
Я сказал. И в самом деле, это не Андрей, с которым мы хорошие друзья.

–А как поживает сейчас Анатолий Гладилин?

– Анатолий долгое время ничего не писал (в силу разных жизненных передряг), но сейчас работает над новым большим романом. Я думаю, книга будет достойна его блистательного таланта. Я очень люблю этого писателя. Он начал раньше нас всех, хотя и моложе всех. Именно он зачинатель молодой литературы шестидесятых годов, которую потом очень неудачно назвали исповедальной прозой. В1956 году в возрасте 21 года он написал и опубликовал в «Юности» замечательную повесть «Хроника времен Виктора Подгурского», которая сделала его знаменитым. Я, помню, читал эту вещь запоем и мечтал познакомиться с ее автором. Я тогда только закончил институт и еще не печатался.

– А теперь вопрос еще об одном литераторе, о Викторе Конецком. Он где-то написал, что при случае «набьет вам морду?» Вы не боитесь?

– Не боюсь, ибо хорошо знаю этого человека, мы раньше дружили, выпили вместе очень много водки, бывали в разных ситуациях. Когда начинается драка, он тут же исчезает. Однажды, например, он затеял свару возле остановки такси, а когда началась потасовка, то сразу куда-то слинял, остались мы с Георгием Данелия вдвоем… Вообще, этот Конецкий очень странный. Как-то он меня назвал страшным щеголем, или что-то вроде того. Я все думал: «Почему?» А потом понял. Дело в том, что Виктор одно время жил на даче у Евтушенко. Открыл, наверное, гардеробчик, а там… А потом перепутал меня с Евтушенко, это бывает.

– Говорят, Владимир Высоцкий умер сразу после вашего отъезда.

– На третий день после моего отъезда. Я помню мы с женой гуляли по бульвару Сен-Жермен в Париже, но радости почему-то не испытывали. Люди веселились, шел какой-то маскарад, жонглеры жонглировали, звучала музыка, а мы грустили. Потому решили позвонить Ахмадулиной, мол, ха-ха, а мы уже в Париже. Трубку снял ее муж Борис:
– А у нас ужасное несчастье – Володя Высоцкий умер.
И я понял, почему нам было тоскливо на душе.

– Василий Павлович, а где сейчас все же интереснее литература: на Западе или здесь?

– По-моему, литературный прочесс на Западе буксует, а здесь – наоборот – на подъеме. Здесь и в Восточной Европе: я слежу за ситуацией. У вас и там очень много хорошей страсти, желания писать. На Западе, наоборот, распространена боязнь экспериментаторства, все ищут только коммерческого успеха, находятся в плену желания такого успеха. Этого нет в России… У вас сейчас очень интересная ситуация. Вы еще не достигли полной коммерциализации и освобождаетесь от гнета идеологического подавления. В этот временный промежуток может возрасти дивное дерево литературы. У меня, во всяком случае, и сейчас нет сомнений, что русская литература сильнее любой западной!

Записал Евгений СТЕПАНОВ.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Наверх

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: