Лариса Полякова. Уроки пребывания в поэзии

Подъем. – 1983. – февраль (№ 2). – с. 112-116.

Лариса Полякова

УРОКИ ПРЕБЫВАНИЯ В ПОЭЗИИ *

О понятии гражданственность, народность, мы говорим, как правило, в связи с крупнейшими художниками и робко вспоминаем его, когда дело касается писателей рядовых. Будто боимся кого-то перехвалить, будто боимся выдать преждевременный аванс. Не потому ли в наших критических оценках часто преобладают эссеизм, приблизительность характеристик и поверхностные эмоции, вкусовщина. В конце концов любой автор сознательно идет к читателю, а вышедшая книга, как только попадает на прилавки магазинов пли книжные полки, перестает быть собственностью только автора, она становится государственной собственностью, народным достоянием. Вот об этом уровне – уровне государственного сбережения духовных сил – не всегда помнят писатели. Отношение к собственному творчеству, профессиональная требовательность и взыскательность – это ведь тоже характеризует гражданственность писателя. Иному и сказать нечего своему читателю, а он знай себе сочиняет строчки и еще обивает пороги редакций. Что он может передать своему лирическому герою, а вместе с ним и читателю?..

На Тамбовщине работает сравнительно , многочисленная армия поэтов. Во всяком случае поэтические закрома России ежегодно пополняются книгами, а не только газетными и журнальными публикациями тамбовских авторов. Каждую книгу, о которой пойдет здесь речь, – я беру только книги, вышедшие в последние три года, – считаю своеобразным назиданием, профессиональным уроком, выводящим разговор о книгах тамбовских поэтов далеко за рамки только их сборников.

ТАЛАНТ ЕЕ ПРИНАДЛЕЖИТ РОССИИ

Майи Александровны Румянцевой уже нет с нами, но было бы в высшей степени расточительно не обратиться к уроку, который преподала нам ее книга «Избран-

_______
Продолжаем обсуждение проблемы гражданственности современной лирики. Начало см. «Подъем» № 1, 1983 г.

 

ное», вышедшая в издательстве «Художественная литература» в 1980 году, авторский экземпляр которой М. Румянцева лишь успела подержать в руках.

Собравшая самые значительные произведения, книга эта как-то заново открыла, распахнула перед читателем пространство поэтического мира автора, осталась для нас кардиограммой здорового, сильного сердца художника, которое стучит в каждой стихотворной строке.

Поэтическое дарование Румянцевой рождено в России, выпестовано Россией, России принадлежит. Поэтесса любила родину-труженицу, гордилась се героической историей:

Россия – зимушка, весенка,
береза моя и сосенка,
На давней избушке из детства –
Мое нарисовано
Сердце…

Да, согласимся с автором, «наверное, станет и тихо и страшно, если талант – это что-то вчерашнее». Истинный талант – не просто способность к творчеству, а жизнь в творчестве, борьба в творчестве – духовный капитал нации. Такова поэзия М. Румянцевой, вписавшая в летопись современной поэтической культуры довольно яркую страницу.

Способность нашей землячки жить в поэзии, жить достойно, автором предисловия к «Избранному» Владимиром Цыбиным определена как способность говорить «о болях своих и века». Точно сказано. Действительно, трудно назвать значительное событие XX века, которое бы не вошло в творчество М. Румянцевой. Здесь и стихи о Ленине, и мужественные строки о победе в Великой Отечественной, и гордые и торжественные – о космонавтах; страстные слова, прозвучавшие во времена войны во Вьетнаме:

Господа из НАТО, извольте встать!
Я над вами вершить буду суд земной.
Если некому нынче с трибуны сказать
Гениальнее плача ребенка,
Бегущего дымной, бездомной землей…

Приведу лишь два примера того, как М. Румянцева не фиксирует внимание на приметах дня, а передает само время, художнически воссоздает характер сегодняшнего человека, пафос нашего бытия. Читатель всегда безошибочно называет имя автора «Баллады о седых». Это стихотворение во многом программно для М. Румянцевой. Но мы не всегда догадываемся о том, что, декларируя моральный принцип, осуждая свою молодую современницу за «подлость – за полтинник седою стать», поэтесса и .для себя выбирала, так сказать, образ, стиль творческого поведения. Начало 60-х годов, когда написана баллада, как известно, связано с резким обновлением нашей поэзии. Именно в такие, яркие периоды исторического движения культуры укореняется и торжествует мода. Поэтическая волна начала 60-х годов, времени активного вхождения М. Румянцевой в поэзию, выплеснула на поверхность моду на «эстрадную» поэзию.

М. Румянцевой легко было увлечься модой – она чутка к новому, ей легко было пойти по пути формалистического эксперимента – она талантлива. Но не увлеклась, избрала свой путь, предпочла не: громкий, спокойный разговор со своим современником о том, что сделано и что сделать предстоит. Поставила в основу творчества вопросы нравственности – они и сегодня стоят в центре нашей литературы.

И второй пример. В нашей критической литературе в последнее время появились оценки современности как постэпической, постгероической полосы, как периода прозаического состояния мира (см., например, монографию Юрия Кузьменко «Вчера, сегодня и завтра русской литературы», 1981). М. Румянцева с этим не соглашалась. Она прекрасно чувствовала подвижнический, героический характер своего современника, подмечала героическое в повседневном. Оттого воспеты ею не только, скажем, космонавт, но и доярка, механизатор, хлебороб, рыбак… Героизм – нравственный критерий. Таков пафос современной советской литературы, такова поэзия М. Румянцевой.

Гражданственный темперамент; вера в соотечественника, которого она любила и воспела так самозабвенно, незаурядные творческие возможности удержали поэтессу в главном, русле отечественного искусства.

В поисках и находках Майи Румянцевой – поиски и находки современной поэзии.

М. Румянцева, предельно напрягая творческие усилия – и в этом ее человеческое мужество, а не только мужество поэта, – создавала стихи, вставшие в ряд лучших в советской гражданственной лирике.

Видимо, по-особому выражается гражданское мужество женщины. Мужество советской женщины воспето и ею самой. Анна Ахматова, Ольга Берггольц, Вера Инбер, Маргарита Алигер, Юлия Друнина, Сильва Капутикян, Людмила Татьяни-чева — с их именами связана героико-патриотическая линия в советской поэзии, и она достойно продолжена их младшей современницей Майей Румянцевой.

М. Румянцевой принадлежат прекрасные стихи о природе и любви, о дружбе и верности. Независимая, свободолюбивая ее героиня умеет любить и быть любимой, с достоинством отвечает на измену, мужественно отвергает ложь. Бескорыстная в любви, она жаждет цельности:

Как к морю,
Я приду к тебе босая.
Прильну доверчиво к глубинам вод.
…Скажи,
А чайки тоже умирают,
Когда их море
Предает?

В выборе поэтического материала Румянцева, кажется, ничему не ставила преград. Жизнь органично вошла в ее поэзию. Может, поэтому в ней так просторно, вольно. Молодой, искренний и щедрый поэтический организм живет в стихах Румянцевой в полную силу.

«ПИСАТЬ О РЕВОЛЮЦИИ СОНЕТЫ!»

В критике бытует разное отношение к газетной поэзии, к стихотворной публицистике. В последние месяцы, в период выхода постановления ‘ЦК КПСС «О творческих связях литературно-художественных журналов с практикой коммунистического строительства», критика настоятельно заговорила о необходимости прихода поэтов в газету. Сегодня никто не скажет, как сказал недавно Евтушенко, «я переболел болезнью газетных стихов» («Литературная Россия», 1980, 5 сентября). Маяковский бы так никогда не сказал, он умел ценить роль газетной полосы.

Конечно, говоря о газетных стихах, мы имеем в виду не газетную халтуру, а именно стихи, которые способны пробудить гражданские чувства читателей. У И. Кучина не все равноценно в стихотворной публицистике, и у него есть проходные строчки. Однако, когда появился его венок сонетов «Орбита Октября» в юбилейном номере местной газеты, читатели восприняли этот факт, как закономерное явление. Поэт и в газетной поэзии не перестает искать новые пути.

Венок сонетов – безусловно, оригинальное исполнение газетной передовицы. Оригинальность эта связана с композиционно-стихотворной формой произведения. Ныне редко наши поэты обращаются к этой изящной и чрезвычайно сложной форме, что еще раз говорит о гражданственной щедрости поэта Кучина, не пожалевшего столько творческой энергии для юбилейного произведения. О сложности формы говорит и сам поэт в первом же сонете:

Писать о революции сонеты?
Забытой форме щедро дань отдать?
Не очень-то решаются поэты
Над строгою строфой сейчас страдать.

В обращении нашего земляка к венку сонетов – профессиональная Дерзость и одновременно риск. Несмотря на неравноценность сонетов, произведение Кучина – несомненная творческая удача. Удача началась уже с названия венка «Орбита Октября», названия звучного, содержательного. Уже в названии выделена основная мысль, главный смысл творческой работы поэта: восславление триумфального шествия идей Октября, их интернационального значения. Эта мысль и сформулирована в заключительном сонете и звучит как магистральная:

…Выходят на октябрьскую орбиту –
Высокую орбиту Октября –
Все те, кто были загнаны, забиты.
В полнеба разгорается заря.
И дали бесконечные открыты.
И всходит солнце, знаменем горя.

Придает особую весомость венку сонетов Кучина эпиграф из Маяковского: «Дать бы революции такие же названия, как любимым в первый день дают!» Не случаен контакт поэта-газетчика с музой Маяковского.

Впечатление от венка сонетов Кучина было такое сильное, что над этой формой начала работать поэтическая молодежь Тамбова и к Дню Победы в этом году в «Тамбовской правде» появился венок сонетов Валентины Дорожкиной, нисколько не хуже кучинского.

Поколение писателей, к которому принадлежит поэт, в критике называют «третьим», фронтовым. Свое гражданской звание и право в огневые годы они защищали в боях, а в мирное время считали и считают гражданским, нравственным долгом помнить и напоминать о том, что стало судьбой народной.

В ряду мировых катаклизмов Великая Отечественная война стала событием, фактором, изменившим сам характер художественного видения. Вот и нашему земляку чужд душевный комфорт. Его поэзия, поэзия Победы, остается поэзией борьбы. Память о войне – часть мироощущения поэта, поэтому и на сегодняшний день, на сегодняшнюю жизнь смотрит лирический герой поэта глазами солдата, глазами хозяина своего положения, человека, от которого зависит все.

Иначе зачем бы потребовалось поэту создавать образ-метафору поэта-учетчика в стихотворении «Учетчик»? Автор ведет счет, измеряет, фиксирует события, людей, их дела, а в другом стихотворении «Зрение» прямо определяет особенность своего авторского зрения, зрения человека, прошедшего многотрудную школу фронтовой жизни:

Просто времени
неотразима печать,
объясненье одно
перемене Моей:
мелочь близкую
стал я
не замечать,
ну а крупные вещи –
вижу ясней.

Творческая дальнозоркость ориентирует поэта на центральные явления народной жизни, что, несомненно, укрупняет его талант, делает позицию определенной, гражданственной. Быть на передовой – закон поэтической работы И. Кучина.

Поэты военного поколения рождены в газете, воспитаны ею. И это наложило отпечаток на их поэзию. В стихотворении, давшем название всему сборнику, И. Кучин очень точно сравнивает «стихи первополосные, стихи-передовицы» с солдатом на передовой линии огня.

Пускай в сторонку удалится критик:
Поэтика здесь вовсе не при чем,
Я, может быть, какой-нибудь эпитет –
И тот нашел в воронке под огнем, –

так сказал о специфике фронтовой поэзии, о необходимости создания в оценках ее точного критического инструментария соратник, ровесник И. Кучина, поэт-фронтовик; которого уже нет с нами, Сергей Орлов. Солидарен с ним и Алексей Сурков, поэт старшего поколения и тоже прошедший войну. «…Есть материал, – говорит он, – при котором артистизм, ощущаемый читателем как самодавлеющее начало, виртуозность и изощренность не помогают, а мешают раскрытию темы, в которой игра в аллитерации, сложные метафоры, виртуозная рифмовка и прочее кажутся кощунством. Суровая правда воинского подвига народа – не материал для поэтического «обыгрывания», манерничания, игры в слова».

Не о том ли самом напоминает нам и поэзия Ивана Кучина? Прост, доверителен его поэтический рассказ в одной из лучщих его поэм – «Именем жизни», которую автор посвящает товарищам по оружию, братьям по совместно пролитой крови – однополчанам. Поэт вправе сказать:

Но как же больно, если все, что дорого,
берется рифмачами нарасхват
и ловкачи, не нюхавшие пороха,
от имени погибших говорят!..

…Есть у Ивана Кучина стихотворение «Кони», лирико-драматической коллизии которого хватило бы на целую повесть. Это поэтический рассказ о том, как однажды дедушка взял мальчика в ночное, посадил его на коня-трехлетку, мальчик не удержался, не выдержал скорости бешеного бега и упал прямо под копыта мчавшегося табуна. Но кони не трогали мальчика, перескакивали через него, и он остался жить. И конь терпеливо стоял в стороне и ждал своего маленького друга. Этот рассказ о человечности нашего бытия, каким бы грозным оно ни было, о силе и победе добра, о торжестве жизни. И это программный мотив поэзии «третьего поколения», мотив оптимистический, магистральный. Будь он другим, в нем не нуждался бы современный читатель, с которым автор беседует от имени жизни, а не смерти.

Нужный, своевременный урок преподал сборник стихов «Моя передовая»

НА КУЛЬТУРУ НАДЕЙСЯ…

Ныне в сравнении с предшествующими десятилетиями несравнимо выросла общая культура стиха молодых авторов. Вряд ли сегодня даже в «Венецуэле» не найдешь «пяток небывалых рифм» о которых говорил Маяковский. Несравнимы по своей общей филологической выучке молодой поэт, например, 20-х годов и столь же молодой наш современник. Ныне поэтому сложнее отделить истинное от наносного.

Во все времена определяющую роль в творческом акте, как, впрочем, в любом другом деле, играла личность творца, его, как говорил Белинский, «натура». А в формировании личности велика роль жизненного пути. Нынешние молодые имеют небогатые биографии, а порой намеренно упрощают их, избегают очных ставок, столкновений с трудностями и сложностями быта и бытия. Школа и вуз – вот кузница гражданского, социально-нравственного нутра человека, который, взяв в руки стило, берет на себя смелость и миссию учителя масс. При такой скудости биографии утраиваются трудности вступления в литературу. Где же еще, как не в книге, брать материал для своих стихов? Разумеется, говоря это, я имею в виду худший вариант обращения писателя с книгой, излишнюю эксплуатацию ее. Вряд ли состоится художник, если он вовсе отключен от литературы, искусства, культуры. Это другая крайность и не о ней сейчас речь, а о чрезмерной апелляции к культурной истории автора первой стихотворной книжки.

Уточню, что я имею в виду под понятием «чрезмерная апелляция к культурной истории», к книге. Это ведь не только та особенность поэтической работы Сергея Бирюкова, которую Дмитрий Сухарев назвал «заметным» перекосом в сторону культурных ценностей»: «на десяти неполно занятых машинописных страницах с узенькими столбиками стихотворений помянуты: Заболоцкий и его «Столбцы», Блок и его «невиданные мятежи», Хлебников, «писавший для никого», «Слово» (о полку Игореве) – два раза, поэты-фронтовики: Кульчицкий, Коган, Ширман, Смоленский; Пикассо и его голубка Рублев и его лики: художник Гончарова, древнегреческие персонажи – Эрос, Гея, Феб; Дидро и его «Монахиня», Глинка (композитор), «Зеркало» (кинофильм Андрея Тарковского («Литературная учеба», 1979, № 3, с. 33). Это еще и манерничание, подражание уже известным поэтическим манерам и голосам, стилизация, как в стихотворении Сергея Бирюкова «По ягоды»:

…Девки замужни ти,
бабы смешливы ти –
ти замужни ти смешливы
ягоды собирали, да
в кузова складали, да…

Это и чрезмерная увлеченность поэтической ассоциацией, во имя которой подчас и пишется весь текст. Думаю, «Университеты», справедливо получившие резкую критику в печати, написаны во имя хорошей, звучной стихотворной фразы: «изучаю структуру культуры, мне сейчас не до макулатуры…»

Ярким показателем книжности и одновременно следствием ее становится социальная глухота автора, оглушенность его непереваренным запасом культурных знаний, отчего появляется серьезный повод говорить о псевдокультуре стиха.

Сергей Бирюков, автор сборника «Долгий переход», выпущенного в кассете Центрально-Черноземного издательства в 1980 году, буквально потопил своего лирического героя в литературщине. Все процитированные Дмитрием Сухаревым литературно-культурные примеры вошли в сборник. Стихотворение «Университеты» заняло в нем место поэтической декларации, своеобразной максипрограммы:

Я не помню ни деда,
ни прадеда, ни потопа.
Из метафоры взял
человеческий опыт.

Увлечение Бирюкова деланием стиха, этакое гелертерство настолько сильны, что автор теряет меру, менее всего заботится о смысле сказанного, видимо, рассчитывая на то, что читатель сделает скидку на возраст писателя. Но объективно у Бирюкова иногда получаются такие поэтические трюки, которые простить невозможно.

Пусть, может быть, у поэта получилась невольная полемика с Горьким, когда он искал название стихотворению «Университеты»: у Горького его университеты – это сама жизнь, у Бирюкова получилось – его университеты – это чем дальше от жизни. Эту «перекличку» с классиком советской литературы у современного молодого поэта можно и не заметить. Но как не заметить «Штрихи Берлина» превратившие трагедию народов мира и немецкого народа в «кляксы минувшей войны», которые легко стирает, «словно ластик», «фольксваген» с телебашни»?

У Бирюкова работает лишь внешнее зрение, фиксируются лишь внешние приметы Берлина, штрихи закрыли от читателя облик города, его жителей.

Графические линии Берлина…
Мосты над Шпрее,
лебеди по Шпрее.
Корми из рук –
они приимут корм.
Отряхивая перышки,
все дальше
темнеющей водою поплывут…
О, магистрали четкие Берлина –
Унтер ден Линден, Фридрихштрассе,
«фольксваген» с телебашни – словно ластик.
Его рука невидимая водит,
стирая кляксы минувшей войны.

Какая социальная глухота! Как можно рядом ставить слова «кляксы минувшей войны» (ударение авторское)? Кляксы войны, войны минувшей?!. Да не кляксы, а кровоточащие раны, все более напоминающие о себе именно сегодня. И не «минувшей» войны, а спалившей тысячи домов, поглотившей только немцев 9 миллионов. Глагол «миновать» сохраняет оттенок не просто пройти, а пройти мимо, обойти, оставить в стороне, чего не скажешь о Великой Отечественной.

Бирюков продолжает писать стихи, о которых Лев Смирнов сказал однажды как о стихах, которые «можно рассматривать лишь как поэтические заготовки, да и то порой не совсем грамотные» («Поэзия», М., 1982, № 32, с. 45). Это нечто другое, серьезное. Приведу стихотворение «Петух»:

Претенциозный, с длинным пером,
гладкий петух.
Что-то хозяин стоит с топором?
Хочет, чтоб глаз твой потух.
– Разве не пел, не будил
сквозь оконце,
радуясь солнцу?!
Горько петух про себя усмехнулся,
голову медленно набок склонил
и на пеньке свои глазки закрыл.
Вдарил Хозяин – и не промахнулся.

Стихотворение в одиннадцать строк перенасыщено перечислением примет жестокости неблагодарного человека. Нельзя же всерьез принять мораль: «Не рубите петухам голову!» Не могу понять, откуда у молодого поэта – лишь холодное любопытство. Дай бог, если от неумения соблюсти меру в воспроизведении нахлынувших ассоциаций. Этот недостаток, осознав его, легко преодолеть. Труднее, если вивисекция, как и все другие отмеченные мною недостатки, идут от осознанной авторской позиции. Тогда избранная мною форма разговора о сборнике стихов Бирюкова – лишь полумера…

***
Уроки пребывания в поэзии, общения с поэтическим словом. Каждый урок по-своему поучителен, у каждого поэта свой стиль обращения с художественным образом, своя «степень» таланта. Но какими бы разными ни были авторы и их произведения, направление пути у всех должно быть одно – к запросам времени, к болям и тревогам, радостям и надеждам современного человека, к народу. И на этом пути каждому поэту предстоит объективно оценить свои творческие возможности, общественно-активно расходовать способности к поэтической деятельности. Каждый должен взять на себя задачу по плечу, у каждого должно быть ответственное отношение к собственным дарованиям. В этом не только обязанность писателя, но и его гражданский долг.

г. Тамбов.