Сергей Бирюков. Новый петербургский роман

Русская мысль. – 2003. – 8 мая (№ 18). – с. 8.

НОВЫЙ ПЕТЕРБУРГСКИЙ РОМАН

Подряд и вперемежку четыре книги путешествий, выпущенные издательством «Амфора»

Сергей Бирюков,
Санкт-Петербург – Халле

Россия остается империей книг. Более того, Россия содержится именно в книгах, или, сильно обобщая, в книге. Говоря хлебниковскими словами – в Единой Книге.

Здесь можно было бы развернуть грандиозную картину, но мы возьмем только один современный сюжет. Это новый петербургский роман.

Так получилось, что я сейчас прочел подряд и вперемежку четыре петербургских романа, вышедших в издательстве «Амфора». Разумеется, это не романы в привычном понимании. И даже не проза в привычном же представлении. Все четыре – это книги путешествий, четыре новых петербургских хождения.

«Господин ветер» Дмитрия Григорьева

Одно прямо буквальное. Это «Господин ветер» Дмитрия Григорьева, с которым я знаком очень давно и знаю его как прекрасного поэта, блестящего собеседника и неутомимого путешественника автостопом. Герой романа – Крис – тоже путешествует автостопом, в своих передвижениях он встречается, совпадает/не совпадает со многими людьми.

Процесс чтения этой книги – это путь. Реальный и метафорический. Она имеет точный подзаголовок – «роман о жизни». В 333 страницы узкого формата Григорьев вогнал действительно целую жизнь, переплетенную со множеством других жизней. Крис движется по трассе, словно гонимый ветром судьбы, ветром поиска себя настоящего, и он сам становится этим ветром, он подчиняется потокам судьбы, словно древние даосы, жившие под знаком ветра и потока.

Крис у Григорьева – это вариант пути, не просчитанного, интуитивного, полагающегося на автостоп, который можно трактовать по меньшей мере трояко. В буквальном смысле как стоп авто, чтобы двигаться по трассе, затем это стоп – остановка, схватывание движущихся смыслов, неважно, кем они продуцируются – китайским мудрецом, поэтом, подружкой по стопу или драйвером, наконец, это автостоп, то есть стоп автора, который полагаясь на волю провидения (дара), восстанавливает картину мира в его изменчивости. Крис перепробовал множество способов познания мира – любовь, книга, путешествие, трава… и он все еще в поиске.

Итак, первое хождение мы можем определить как путешествие в пространстве, по преимуществу!

«Бом-бом» Павла Крусанова

Второе хождение – роман Павла Крусанова «Бом-бом» – по преимуществу путешествие во времени. В отличие от Григорьева Крусанов настоящий прозаик, и довольно знаменитый, его проза активно обсуждается критикой, выставляется на соискание премий и иной раз их получает. «Бом-бом», на мой взгляд, – новая высота писателя. Он взял банальный сюжет – историю одной семьи, но за ней просматривается история России, а на эту историю накладывается история нашей родной литературы вплоть до нынешних дней.

Легкое по видимости письмо, особый вкус высокой иронии, свойственный Крусанову, позволяет ему говорить о серьезном без натуги. Этот роман, где времена совмещаются как тектонические пласты во время землетрясения, фактически о любви, о познании любви, о внезапном открытии в себе этого чувства, с которым уже не хочется расставаться, даже если бы это грозило смертью самому открывателю.

Формалисты были правы – «вещь должна быть сделана». На обложке романа написано «Крусанов опять сделал это!» Действительно. Его Норушкины – это исторический российский род, которому на роду написано. Норушкин – самый младший пока, которому предстоит совершить написанное, рассказывает Вове Тараканову – владельцу арт-кафе – историю из семейного свода. Вова в одном месте недопонимает. И Андрей Норушкин отвечает ему так: «Печерин Григорий Александрович – это Нарушкин и есть. Дневники его к Лермонтову попали, и тот только фамилии поменял. А в остальном – все как есть. Даже денщика Митьку оставил. Умолчал только, что пока Норушкин по Персии странствовал, в Петербурге его жена ждала с карапузом. А может и не знал этого. Лермонтов то есть…»

Литература предстает у Крусанова как естественная среда обитания русского, и сама эта среда тяготеет к литературности в неотрицательном ее понимании. Здесь есть старые и новые петербургские мифы. Здесь явлен близкий друг автора, преданный герою (ведь писатель – это Норушкин, а брат писателя – тоже Норушкин, и пишущий эти строки смеет причислять себя…). В кафе, куда приходит Андрей, мы встретим знаменитого Митька Шагина, литераторов – Григорьева, Коровина, Левкина, философа Секацкого под их собственными именами. И это так же оправдано, как оправданно читать Лермонтова или Вагинова, не говоря уж о Достоевском, Пушкине с Гоголем, а вот еще о Тургеневе и Лескове…

«Круги на воде» Вадима Назарова

Итак, если с Крусановым мы отправляемся в путешествие во времени, то с Вадимом Назаровым мы путешествуем по небесам, временами спускаясь на грешную землю, а то и глубоко под – в Преисподнюю. Его книга «Круги на воде» настолько необычна, что потребовала философского обоснования. Это блестяще сделал в последствии Александр Секацкий, четвертый наш герой, о котором речь впереди.

Роман Вадима Назарова слоист, как бывают слоистыми облака. Здесь Вселенная предстает в ее становлении, здесь перемешаны пространства и эпохи, более того, ни времени, ни пространства как бы еще не существует. Мы не знаем, кто это действует – ангел, человек, волк. Это еще не определено. Нет ничего окончательного, все в развитии. Автор в потоке или полете романа создает новую мифологию. На осколках старых мифов идет преобразование, переструктурирование. По сути речь идет об обновлении рода-племени.

Почва, на которую ступил автор, зыбкая и трудная, и единственно верный выбор движения по такой почве – поэтический. Это не роман в стихах, а поэтический роман. Он написан короткими абзацами, своего рода стихотворениями в прозе, и заканчивается словами: «Ничего нет, ничто еще не началось и ничего не кончилось. Есть только Бог, теплый ветер и от слез – круги на воде».

«Моги и их могущества» Александра Секацкого

Наконец, четвертая книга и четвертое путешествие, на этот раз ментальное. Александр Секацкий – философ и, что удивительно, работает философом, то есть преподает. Секацкий являет собой новый тип философствования в России. Он не описывает явления-существования, не приспосабливает иные философские системы, а моделирует. Безусловно, это тоже реакция на явления и состояние окружающего мира, но это реакция воли. То есть это не констатирующая позиция, а позиция движения, не арьергарда, а авангарда.

Его роман «Моги и их могущества» исполнен действительного стремления к могуществу в философском смысле, и авторская ирония есть свидетельство этого могущества (и способ переноса на житейский уровень). По российской традиции сравнивать своих авторов, оглядываясь на Запад, Секацкого называют питерским Вольтером. Понятно, что ирония, дескать, вольтерьянство. Однако это секацкость! Ибо здесь другие условия и другие задачи. И Секацкому для поддержки требуется Хайдеггер, а совсем не Вольтер.

В его романе моги (от слова «мочь» – «могу») производят разные чудеса, то есть фактически занимаются концентрацией воли, ломая негативные представления, сложившиеся в роде-племени немогов. Истории эти часто довольно забавные и иной раз напоминают по подходу философию поведения знаменитых питерских митьков. Но с другим знаком все-таки. Митьки возводят в степень некую придурковатость и за ней прячут подлинное творческое начало.

Вообще надо сказать, что Петербург во все времена вырабатывал совершенно непредсказуемые эстетико-философские варианты реакций на различные ситуации. И философия Секацкого, выраженная в данном случае в романной форме, как раз такой непредсказуемый вариант. И уже нового постсоветского времени, требующего совершенно других подходов.

Философская категория Основного Состояния (ОС) «Я могу» достойна отныне войти во все энциклопедии и учебники. В своих трактатах Секацкий, перемалывая различные философские системы, дает концентрированный синтез философии действия.

Они смогли это сделать

А теперь посмотрим на все четыре книги-хождения вместе. Перед нами определенное, четко структурированное направление, в котором «дорога выступает как трансцензор времени» (А. Секацкий). Это направление имеет проработанную философскую основу, мельчайшей единицей которой посчитаем определитель «я могу». И то ли они все вошли в Основное Состояние, то ли петербургские земля и небо так устроены, что не войти нельзя, но все четверо, безусловно, моги.

Они смогли это сделать – ни одна книга по стилистике не похожа на другую, каждый создает свой мир. Все эти авторы обладают ярким поэтическим даром. Они прагматичные идеалисты или идеалистические прагматики. Они создали Амфору, они ее собрали, слепили, еще лепят, подобно тому как Ангел в романе Назарова строил дом из соляных блоков и глыб, а волк языком зализывал швы между блоками, «превращая их в монолит».